БОРИС ЮДИН

 Поэт, прозаик, эссеист. Родился в Даугавпилсе в 1949 году. Учился на филфаке Даугавпилсского пединститута. С 1995 года живёт в США. Член Объединения русских литераторов Америки (ОРЛИТА). Постоянный автор изданий «Наша Канада», «Обзор» (Чикаго), «Наша Флорида». Стихи и проза публиковались  в журналах и альманахах : «Белый ворон», «Крещатик», «Зарубежные записки», «Стетоскоп», «Побережье», «Слово/Word», «Встречи», «LiteraruS», «Футурум-арт», «Дети Ра», «Зинзивер»,  «Иные берега», «Barkov`s magazine», «Время и место» и других. Автор книг – «Убить Ботаника», «Дилетант», «Так говорил Никодимыч», «Город, который сошёл с ума», «Формула стиха». Участник нескольких антологий

ФОРМУЛА  СТИХА

Песок плюс сода, плюс огонь – вот формула стекла.

Слова в агонии – в огонь! Вот формула стиха.

Трепещет нужная строка на кончике стила.

Она давно бы вниз стекла, прозрачна и легка.

Она б давно легла в строфу, о вечности звеня,

Но к счастью вечность коротка и весь исписан  лист,

И открывается камин в язычество огня.

Он пышет жаром от любви, нахален и речист.

Он верит: формула любви – случайные слова,

В которых звуки сплетены без смысла, наугад.

Без смысла падают дожди и ветер в деревах

Без смысла шелестит листвой, одушевляя сад.

Огонь совсем не формалист. А то, что пылко врёт,

То это к делу не подшить и не вменить в вину.

Он позабытые слова в объятиях сожмёт,

И форму даст им, как бокал игристому вину.

Я не солдат и не швейцар. Мне форма не нужна.

Возьму – по древу растекусь, мифический Боян.

Но вот строка в строфу легла. Ночь. В доме тишина.

Огонь к камине догорел и опустел стакан.

ДЕРЕВЬЯ  ПЯТИДЕСЯТЫХ

Деревья пятидесятых собой подпирали небо.

На них нелепые гнёзда сооружали грачи.

А время стучало в окна безжалостно и свирепо,

И прятались в камеры залов Шагаловские скрипачи.

И пульс часов учащался, и воспалялись гланды,

За окнами шли парады, дожди и сеансы в кино.

Суббота дышала баней, свежим бельём и лавандой,

И щёлкали по столешницам косточки домино.

Деревья были покрыты морщинистою корою,

Как руки старух-колхозниц. Уже отрыдало вдовство.

И чтобы побольше было мечтателей и героев,

Переполнялось криками женское естество.

А тополя размножались. Их пух покрывал  панели.

Пушок на губе был странным, как волосы на лобке.

Гитары дворов и подъездов о лагерном братстве пели,

И билось запретное слово в Есенинской горькой строке.

Грачи вечерами взмывали зловещей Хичкоковской стаей,

Авгуры испуганно клали свои партбилеты на стол.

И в букварях блистало жестокое имя из стали,

Чтоб покорял Антарктику атомный ледокол.

Но времени тахикардия и века опухшие веки,

Румяные яйца на Пасху, рождественская мишура,

Блестящая ложь театра и книги в библиотеке

Растрачивали впустую накопленные вечера.

Поблекли кремлёвские звёзды а с ними “великие цели”,

И лопнула на гитаре натруженная струна.

Пугает своим безлюдьем картина “Грачи прилетели”.

А если Саврасов в запое, то как же случится весна?

ПОСЛЕВОЕННЫЙ  ВАЛЬС

Сгорала музыка дотла,

Дышала страстью и пороком.

И подменяли зеркала

Пространства потемневших окон.

И поиск эрогенных зон

Шёл интенсивней под сурдинку,

И хрип от страсти патефон,

Иглою щекоча пластинку.

И всё потом, потом, потом…

И пахло потом, шипром, ваксой,

Чтоб не грустить о прожитом

В плену пластиночного вальса.

ТРОЙКА

Блажь колокольчика. Ах, как ему одиноко!

Ветер, зима и позёмки белёсые змеи.

Лишь пристяжная сверкнёт лакированным оком

И на скаку изогнёт лебединую шею.

А небосвод, словно омут, пугает и манит.

В нём – кастаньеты копыт и заходится сердце.

Взвизгнут полозья, качнут надоевшие сани.

И не согреться уже поцелуями в сенцах.

Вспомнятся ливни и запахи сена, и губы,

Но не обнять, не увидеть ни то и ни это.

Жаль, что приметы, как песни, по-прежнему глупы.

И потому возвращаться – плохая примета.

В сладость объятий пастушек на пасторалях

Кони несут, закусив удила и хмелея.

Чтобы чернел впереди рассусаленный Палех,

Чтобы фонарь покачнулся на шее аллеи.

Вечер, дорога, подмёрзших созвездий осколки.

Ржёт коренной, предвкушая приход конокрада,

Воет ямщик так, что плачут от зависти волки.

– Слушай, таксист! Тормозни-ка. Мне дальше не надо.

***

Ночью высыпал иней и стала седою сосна.

Значит – поздняя осень, морозец, и кофе спросонья.

Я щекой прикоснулся к простуженной раме окна.

Так ребёнок доверчиво льнёт к материнской ладони.

У соседского дома заходится пёс-пустобрех,

На полях жаждет снега щетинообразная озимь,

Начинается день, истончается медленно век,

И подошвы солдатских сапог истираются оземь.

Где-то зыбкость портов, кислый запах чужих городов.

А у нас подмерзает, и звёзды ночами текучи.

На дороге – раздавленный ёж, словно “Роза ветров”,

Чтобы знали ветра куда гнать надоевшие тучи.

AССОЛЬ

Как обещал, заезжий враль,

Плескал цветастый бред!

Ассоль стоит и смотрит вдаль

Восьмой десяток лет.

Глядят ослепшие глаза

В закат из-под руки

Туда, где реют паруса,

Пленительно легки.

Их цвет, как кровь, горяч и ал.

Там склянки вечность бьют.

Шторма. Корабль опоздал

На несколько минут.

НЬЮ-ЙОРКСКИЙ  ЭТЮД

Лежат машины на асфальте

Цветною лентой. Тишина.

Кишок Нью-Йоркских перистальтика

В который раз затруднена.

И, подчиняясь воле Божьей,

Спит с ниточкой слюны у рта

На тротуаре чёрный бомжик :

Лицо распятого Христа.

СЛЕДЫ

Следы – это не слепок со ступни,

Не параллельность ниточек лыжни,

Не патина на туше монумента,

Не дактилоскопия прошлых дней,

И не кресты кладбищ и росстаней,

И не тугие пряди перманента.

А удивленье позднего звонка.

И хорошо, что след от каблучка,

Как отпечаток утра, не обрамить.

И ночь лежит в предложном падеже,

И в зеркале фигурка в неглиже

Бледнеет фотографией на память.

ПРЕДЧУВСТВИЕ  ОСЕНИ

Вот и лето под горку катится,

И деревья многоузорны.

Если лиственные, то в платьицах,

Если хвойные – в униформе.

На припёке уже не согреться.

Слякоть. Ветра ночные аккорды.

Неизбежность лежит под сердцем,

Как у школьницы перед абортом.

***

Сад. Столик. Патина кувшина.

Шмели в соцветьях конопли.

Тяжёлый орден георгина

И яблок яростный налив.

И бабочки над медуницей,

Под рясой сизой ряски – пруд,

И плачем незнакомой птицы –

Девичья песня ввечеру.

Между страниц засохший лютик,

Дождей весёлая вода...

И всё это когда-то будет.

Не может быть, чтоб в никуда.

ГОРОД

Город, в котором ты бродишь, чрезмерно многоуголен.

Город, которым ты бредишь, с воза упал и пропал.

Тычутся в небо углами навершия колоколен,

И угловатость коленок перетекает в овал.

И остроту измены любовный таит треугольник.

Ну, переставишь мебель – что толку от перемен?

Стукнешься локтем об угол – это чертовски больно.

Даже если невольно подальше держаться от стен.

Даже если напрячься и вывернуть дом, как перчатку,

Только углов прибавишь  да потеряешь покой.

Угол - это всего лишь пространство между лучами:

Сходятся, или расходятся – разницы никакой.

Лучше альбом для фото прошлым чужим наполни.

Всё заживёт до свадьбы, если приложишь лёд.

Угол -  это застывший гром между веток молний, 

Это когда нет выхода и опечатан вход.

Угол падения станет равным углу отраженья,

 И поражения радость будет легка и сладка.

Чтоб не исчез из памяти собственный День рождения,

Два узелка завяжутся на уголках платка.

Все города похожи. Подумаешь - ростом не вышел!

Здесь потолки пониже,  но спальни зато теплы.

Нравится - по Парижу? С картинками выбери книжку,

К лампе садись поближе, и перелистай углы.

ПРЕДЧУВСТВИЕ  ОСЕНИ

Ночами можно слышать тишину.

А липа, хоть стоит с зелёной прядью,

Но молча предвкушает желтизну,

Как девушка порочное зачатье.

Недвижна и черна вода пруда,

И мощи пня зловещи, словно фетиш.

Уехать, бы уехать. Но куда

От немощи и старости уедешь?

***

Случится так – снег скрипнет под ногой,

А если будет отттепель, то всхлипнет.

И город потеряет строгость линий

И встанет беззащитный и нагой.

И всё-таки настанет день и час:

Сквозняк от нетерпенья хлопнет дверью,

И сизари на снег обронят перья,

Чтоб улицы оделись в свежий наст,

И ты накинешь лёгкое пальто,

Спеша на волю, прямо на сорочку.

И будет ночь, мороз и заморочье.

А что потом не ведает никто.

Всё потому, что не пристало знать,

К кому ведут следы твоих сапожек

По коже города, по бездорожью.

И всё, что было, сбудется опять.

ОБИДА

Скрипачка водит пальцем по стеклу.

У ног в футляре – лак ненужной скрипки.

Скрип  музыкальнее, чем липкость всхлипов

И глупость слов, произнесённых вслух.

Скрипачка, девочка, измученный сверчок!

Окно и скрип. И по спине мурашки.

И, словно хлыст, язвителен и страшен

Смычок, зажатый в правый кулачок.

Из двери класса хлынул вальс-каприс.

И вот уже накрыты телом вальса

И ногти, что обгрызены до мяса,

И пальчики, стираемые в визг.

ЧЕРНЫЙ  АНГЕЛ

А суд, как водится, был скорый и, как обещано, был страшный.

Как Ангел смерти, над землёю простёр крыла суровый грач.

Там лемехи плугов блестящих зубами разрывали пашню,

И трактор, вспомнив, что он лошадь, ржал и летел по полю вскачь.

Шуршали в почве семена о том, как сладко колоситься.

Шёл нерест. Грех почуяв рыбий, рыбак шёл с удочкой к реке. 

И было видно как над лесом туда, где плещутся зарницы,

Летел суровый чёрный Ангел и червяка держал в руке.

ЛЬВОВСКИЙ  ЭТЮД

Старинный город. Лето. Тень от клёнов.

А в нише дома, как шахтёр в клети,

Раскрашенная статуя Мадонны

Стоит, бессильно руки опустив.

Туристы. Гид. Старуха нянчит внука.

Душа бессмертной будет. А пока

Скулит тихонько в подворотне сука

О том, что дворник утопил щенка.

***

А что мы всё о вечном?

Давай – о преходящем.

Давай – о первом встречном:

И пьющем, и курящем.

Он – притча во языцех,

Экстракт дурных манер.

К тому же матерится,

Как унтер-офицер.

Похмелье, и изжога,

И  хром, и кособок...

Что? Он – подобье Бога?

“Конечно” – скажет Бог.

ПОСЛЕВОЕННАЯ  ПИВНАЯ

Засаленные лодочки пилоток,

Муар колодок, и блевоты дух.

Обсасывают остовы селёдок

Небритые философы пивнух.

Они давно ушли в иные дали,

И хрипловатый голос их угас.

Но главного они не рассказали.

Всё потому что пощадили нас.

ФЛИРТ

Лифт флирта. Фиалки приколоты к лифу.

То падаешь в бездну, то – в небо ракетой.

Ритм флирта. Петрарка купается в рифмах,

Лауру опутывая в сонеты.

Флёр флирта – и хвост у павлина распущен,

Соперника валит олень на колени,

В альбоме у Керн заливается Пушкин

О том, что чудесное будет мгновенье.

Всхлип флирта. Намёки – дурманом по венам,

И запах магнитен, как вальс на баяне.

А взмахи ресничные так откровенны,

Как дам недостатки в общественной бане.

Флирт жарок, как спирт, как пасхальные свечи,

Как тень саламандры, танцующей в  топке.

И хочется верить, что счастье – навечно.

И тянутся пальчики к лифтовой кнопке.

О  ЗИМАХ

Я думал зимы непереносимы,

А оказалось, что произносимы,

Когда на русском языке изречь.

Другое дело, если скажешь winter,

Надеть под куртку позабудешь свитер,

И дров подбросить в вянущую печь.

И сразу снег в лицо швырнёт дорога.

Всё потому что Даббл ю двурого –

Вот так и дал бы палкой по рогам.

Всё потому, поэтому и также

Зима по-русски несравненно краше

Всех зим по иноземным берегам.

Зима по-русски южных зим вьюжнее

Забористей, задористей, нужнее.

Декабрьский вечер. За окном пурга.

И ожидать волнительно и сладко,

Что в Святки девки запоют колядки

И станут ворожить на жениха.