АЛЕКСАНДР ХИНТ

Одесса

***

Каждый день расставляешь точки над ё, над и.

Ночью они скатываются, отползают, в конце строки

группируясь по три.

В мёртвую воду концы многоточий,

в живую – огонь,

озноб инверсии снов,

вечная память изнанки второго голоса,

всё, что ещё могло оставаться в кронах

ниже дыхания птицы, молчаний чётче.

Земля остывает полночи,

цедит по ноте кромешный космический шорох,

углями маяков

разбавляя начало холода

***

Люди не телепаты, милая,

эволюция не зря позаботилась об этом.

Все наши предки вымерли, милая,

потому что могли узнать мысли любимого человека.

И я забываю шрифт отрешённого взгляда,

я устаю различать размытый курсив полужеста,

мне остаётся читать на обветренных листьях

legato

так и водится, когда

с тишиной на дне пореза

не справляется железо

рассыпается вода

вырастая из оков сентября обломки сосен

оговаривают осень

полумёртвым языком

что сигналит голове

из созвездий Асмодели

так и знай: за каждой елью есть бумажный человек

за забором у стены на траве – любые листья

озаглавлены как письма

с ботанической войны

как молчали тени птиц...

у пожаров есть привычка 

проверять подвалы лично помнить выраженье лиц

пентаграмму и овал заколоченные двери

невозможные потери

осторожные слова

***

Двадцать лет, как обвязанный именем легион

из египетской тьмы-таракани в обетованное ложе

всё идёт; вожака или не было здесь никогда, или он

перешёл в беспредельную веру – что, в общем, одно и то же.

И ещё двадцать лет, не меньше, вперёд, назад, добела

раскалять пустыню глухим язычеством, офисным чаем

заливать очертания медленных клавиш добра и зла,

где скрижали истёрты и замысел неразличаем

Из римского

«Мой Фабулл, ты, верю, здоров как прежде,

и беспечен столь же. Пишу под утро,

отложив пергамент эллинских песен.

Хороши же были! Мы, впрочем, тоже.

Кланяюсь тебе от Лесбии дивной,

что сопит во сне тихо и морщинку

новую давит – а Катулл, ты знаешь,

верен дружбе старой», – хрустнуть спиною,

распрямляясь от долгого сиденья.

И, склонившись, целовать нежно локон

выпадающий – он будто изваян –

трогая лицо с треснувшей губою,

улыбнуться, что-то смахнув у глаза:

«...ну а так, Фабулл, всё идёт как надо.

Если навестишь, счастливы мы будем,

Лесбия и я. Мы бы в гости сами,

только ведь война в стране теперь, так что

не грусти – в этом году не приеду…»

И, закончив, растянуться всем телом,

утыкаясь в Лесбин, чуть располневший

переход бедра, не смутить сон чуткий,

застывая мрамором… Обернуться,

ощупью нажав телефона кнопку,

запустить его в левый угол склепа

***

В почтовом ящике умершего человека

чего только не бывает,

размокшие буклеты,

квитанции,

прошлогоднее приглашение,

письмо от женщины

с риторическим восклицанием «где ты?»

Вечерняя клейковина ненавязчиво

подсвечивает номер, обведенный маркером,

на дне присыпана ржавчиной

новогодняя открытка с фантастической маркой.

Паук опаздывает после лета

декорировать крышку, недавно ещё зелёную.

А почтальон

всё носит и носит невидимые газеты,

как последнее доказательство

существования почтальона

***

Умение ставить себя на место другого

приносит порой нешуточные ощущения

от невозможности блокировать поток.

Можно представить страдания растения,

слушающего Исуса,

чувствующего каждое слово,

мотивы его произнесения,

перемещение языка у гортани.

Если б деревья могли ответить,

это скорректировало бы ход поствавилонской истории.

Впрочем, смоковница была единственным

говорящим деревом в этой части пустыни

***

                                             М.Шербу

Ты не сам по себе, просто – чьё-то второе внимание.

Это всё – обсессивный синдром, эманация ножен,

что по запаху лёгкая кровь, а по звуку – спиральная.

А в палёной траве, где немного весны прикарманивал,

наименьшая из новостей – банальная смена кожи.

Это каплет, по букве, сырой конспект изначального.

Это ветер земли, стеклодув, формирует прозрачную меру.

Успеваешь запомнить, осталось от прошлых звучаний

только время – любить наугад.

И река, чтобы выпить молчание.

И право, кричать лишь в присутствии своего акушера.

Так и веришь: зима завершается в такт, будто опера Верди.

И во тьме подо льдом, где у каждого свой водоём,

нам расскажут, всё небо истратив на милосердие,

что любовь – не любая боль, а последняя ложка бессмертия.

А не то мы и сами поймём

***

ты понимаешь, я не верю в то

что сотворенье глаз – игра в лото

оркестры не играют в "тише-тише"

но тени заползают на чердак

и пьёт с руки недоуменье – так

и долгожданный дождь бывает лишним

привет, ночное зрение Дали

у моря застарелый целлюлит

и три сезона откровенных платьев

и пятитрубный, раздвигая льды

опаздывая в старые следы

гудит – чем пятитрубней, тем нескладней

бери пример: движения огней

стирают отражение своей

рукой, не растворяя в жили-были

а телескоп гадает по луне

несбыточных известий – их извне

забрали, не оставили, забыли

а что осталось – наполняет сеть

того, за что осталось умереть

но лето собирается под флагом

у завтрашней строки: она была

как вечер – виноградная смола

до времени утратившая влагу

а всё, что будет, застывает ниц

о сердце спотыкается альтист

в безумной теме не найдя улова

и откровение – безглазый сфинкс

по голосам разбрасывая птиц

загадывает сказанное слово