ИРМА УЛИЦКАЯ

 В Австралии с 1995 года.

Журналист. Одесситка до мозга костей. В прошлом многолетняя сотрудница газеты «Правда». Всегда желательный автор во всех местных русскоязычиых изданиях.

СЛЕПОГО  ВЕКА  СТРОГИЙ   ПОВОДЫРЬ

Борис Чичибабин. Один из лучших поэтов послевоенной поры. Всеобщее признание, подлинная всенародная любовь пришли к нему лишь в конце восьмидесятых, хоть литературе он отдал более полувека своей нелегкой, можно сказать, трагической жизни. В войну «на брюхе ползал по-пластунски солдатом роты минометной». Выжил. Но День Победы встретил в ГУЛАГе, где провел многие трудные годы.

В моей дневной одышке,

В моей ночи бессонной

Мне вечно снятся вышки

Над лагерною зоной.( 69-й г.)

     Рано начал писать стихи.

В 1963 г. В Москве и Харькове выходят первые его книги. В них, как и в вышедших затем в Харькове в 1968г. двух сборниках, отсутствуют главные его стихи, кроме того, многие изуродованы цензурой. И все же он был принят в члены СП СССР. С 1968 г., пережив сильный духовный кризис, решает писать так, как ему диктует совесть, не считаясь с усиливающимся идеологическим прессом, даже оставляя всякую надежду быть опубликованным при жизни. С1973 г. перед Чичибабиным снова закрылись двери всех издательств, газет и журналов. И все лишь за то, что на вечере по случаю своего 50-летия он посмел прочесть взволнованные и волнующие стихи на смерть Твардовского и Пастернака, а также строки, посвященные Солженицыну. 15 лет его имя замалчивалось. Но поэт продолжал писать. И, несмотря на все препоны и запреты, стихи его доходили до читателя. Друзья и почитатели честной музы Чичибабина переписывали, перепечатывали их на машинке, порой переплетали в «самиздатовские» тома. Горькая, но, увы, не исключительная судьба по-настоящему большого таланта. Перестройка вернула Чичибабина читателю. Дух его был настолько высок, что и после смерти в памяти людей Борис Алексеевич остался таким, каким был при жизни: чистым и честным, преданным и неподкупным, нежным и непокорным. Он искренне и глубоко переживал несправедливость, жестокость, насилие – и над одним-единственным человеком, и над целым народом. Смерть Чичибабина стала горем многих, помогла им очиститься душой и хоть на время подняться до его высот нравственности.

Харьков прощался с Поэтом,

Бережно нес на руках...

Тронутый вечности светом,

Дух его плыл в облаках...

                       (Е.Ольшанская, поэтесса)

  ...Ни российское, ни украинское телевидение не нашли даже минуты для скорбного сообщения. И едва ли не первыми откликнулись на безвременную кончину поэта Союз писателей Израиля и журнал «Алеф». Израиль искренне оплакивал его кончину, потому что этот взращенный украинской землей русский поэт был подлинным певцом еврейства.

Еврейскому народу

Завтракал ты славой, ужинал бедою,

Слезной и кровавой запивал водою.

«Славу запретите, отнимите кровлю»,-

Сказано при Тите пламенем и кровью.               

Отлучилось семя от родного лона.

Помутилось племя ветхого Сиона.

Оборвались корни, облетели кроны,-

Муки гетто, коль не казни да погромы.

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,

Не водись я с грустью, золотой и горькой,

Не ночуй в канавах, счастьем обуянный,

Не войди я навек частью безымянной

В русские трясины, в пажити и в реки,

Я б хотел быть сыном матери-еврейки. (46-й год)  

Тот же мотив органично звучит в строках, посвященных Шолом-Алейхему.

Зима шуршит снежком по золотым аллейкам,

Надежно хороня земную черноту.

И по тому снежку идет Шолом-Алейхем

С усмешкою в очках, с оскоминкой во рту.

В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо,

В последний раз идет по родине своей,

А мне на той земле до мук необъяснимо,

Откуда я пришел, зачем живу на ней.

Смущаясь и таясь, как будто я обманщмк,

У холода и тьмы о солнышке молю.

И все мне снится сон, что я еврейский мальчик,

И в этом русском сне я прожил жизнь свою.

Еврейские имена, тема еврейства и острого неприятия антисемитизма пронизывает все творчество Бориса Алексеевича. Здесь и мудрый Илья Эренбург:

Не знаю, верил ли он в Бога,

Но я люблю такие лица –

Они святы, как синагога.

Мы с ним могли б договориться.

Здесь и добрейший, интеллигентнейший Зиновий Гердт:

По голосу узнанный в «Лире»,

Из всех человеческих черт

Собрал в себе лучшее в мире

Зиновий Ефимович Гердт...

Я в муке сочувствия внемлю,

Как плачет его правота,

Кем смолоду в русскую землю

Еврейская кровь пролита.

   Даже в сонетах любимой, исполненных нежности, страсти, исповедальности, поэт не забывает о горькой судьбе еврейского народа, переживает ее более, чем личную беду. Он как бы без вины чувствует себя виноватым.

Ты древней расы, я из рода россов,

И хоть не мы историю творим,

Стыжусь себя перед лицом твоим.

Не спорь. Молчи. Не задавай вопросов.

Мне стыд и боль раскраивают рот,

Когда я вспомню все, чем мой народ

Обидел твой. Не менее, чем девять

Веков легло меж нами. И мало –

Загладить их – все лучшее мое.

И как мне быть? И что ты можешь сделать?

         То, что Борис Чичибабин презирал, ненавидел антисемитизм, стало не только одной из тем его творчества, но и твердой жизненной позицией, которая выливалась в боль и стыд за свой великий народ.

Пока во лжи неукротимы

Сидят холеные, как ханы,

Антисемитские кретины

И государственные хамы,

Покуда взяточник заносчив

И волокитчик беспечален,

Пока добычи ждет доносчик, -

Не умер Сталин.(59-й год)

  И отнюдь не удивительно, что, получив возможность повидать мир, одну из первых поездок Чичибабин совершил именно в Израиль. Это единственная страна, где Поэт побывал дважды, где встретил особенно сердечный прием. Полные залы не просто слушателей, а – что и впрямь удивляло, - подлинных знатоков его поэзии. Сам Борис Алексеевич вспоминал, как во время выступления, если вдруг забывал строчку, ее тут же подсказывали из зала. В книге «Цветение картошки» - последней из тех, что успел подержать в руках, - Чичибабин что называется воспел сказочную страну Израиль.

Не разлюблю той земли ни молвы я, ни солнцепека:

Здесь, на холмах этих, люди впервые слышали Бога...

Солнцу ли тучей затмиться, добрея, ветру ли дунуть, -

Кем бы мы были, когда б не евреи, - страшно подумать...

В дружбах вечерних душой веселея, в спорах не робок,

И с Тель –Авивского аэродрома в небо взлетая,

Только одно я почувствовал дома – то, что Святая...

  И еще:

Я сердцем всем прирос к земле той,

Сердцами мертвых разогретой,

Отвечу, с ближними не споря:

На свете нет чужого горя,

Душа любая  - Яд Вашем...

Я, русский кровью и корнями,

Живущий без гроша в кармане,

Страной еврейской покорен,

Родными путами снедаем,

Я и ее коснулся таин

И верен ей до похорон.

     Как тепло на душе от того, что хоть в конце жизни Поэт прикоснулся к Святой земле, ощутил ее тепло, еще раз почувствовал доброту любимого им народа. Именно поэтому евреи вправе считать Бориса Чичибабина своим поэтом и всегда вспоминать его в сокровенных молитвах. 

БЛАГИЕ  НАМЕРЕНИЯ

косвенно  касающиеся австралийских  аборигенов              

Гостивший у нас не так давно канадский родственник как-то рассказал о том, что с ним в колледже в Ванкувере учился индеец из местной резервации. На вопрос, почему он покинул ее пределы, парень ответил коротко и ясно: “Потому что каждую субботу к нам приезжает маленький грузовичок, сгружает ящики с дешевой выпивкой и исчезает до следующего конца недели. Я понял, что там погибну”.

   Помню, читала когда-то ( и не раз) о циничных и бесчеловечных американских купцах, которые еще с 19-го века переправлялись через Берингов пролив, спаивали чукчей, буквально задаром загружали суденышки бесценной пушниной и уплывали до следующего визита.

  Примеры подобного приобщения аборигенов к демократическим ценностям можно приводить во множестве.

  Но вот иные примеры приобщения, вызванные чисто благими намерениями.

  В Одессе, в районной поликлинике, работала очень приятная и терпеливая сестричка Елизавета Марковна, Лизонька. Как-то мы обратили внимание на то, что она исчезла, притом надолго. Оказалось, ее муж, инженер на консервном заводе, отправился в только что появившийся, не без нашего участия, на мировой карте Йемен помогать строить социализм, на первых порах – в виде сокового предприятия, и взял с собой жену. Прошло несколько месяцев, и однажды, проходя мимо гастронома, я столкнулась с Лизой. Она охотно разговорилась со мной и поведала много интересного. Оказалось, что командировали ее на родину за продуктами. В Адене, в советской колонии, заведен был такой порядок, иначе все наши специалисты и их жены с голоду бы перемерли. Отправляли по очереди, выправив нужные бумаги, добавив из спецфондов и снабдив заказами, что и в каких количествах закупать. Лиза покупала все подряд: муку, крупы, масло, консервы, овощи, грузила в такси и везла в порт. И так уже несколько дней. “Как же Вам живется?” – поинтересовалась я. Она довольно подробно поделилась своими невеселыми впечатлениями, не в силах, по-моему, придти в себя после полугода пребывания в немыслимых для человеческого существования условиях.

  …Выжженное немилосердным солнцем венерианское плато, горы, море, не приносящее ни отрады, ни прохлады; ни деревца, ни кустика, одни мусульманские глухие заборы, за которыми скрывается неведомая жестокая жизнь; сожженные черные люди-скелеты, слоняющиеся без дела по пустынным улочкам, сидящие на корточках с отрешенным видом; закутанные до пят скользящие тени женщин, обвешанных младенцами с выпученными голодными животиками и рахитичными ножками-ниточками; настороженные, недоверчивые лица, полное непонимание, впечатление фантастического приключения, в которое земного нормального человека закинула межзвездная экспедиция и бросила, не оставив ни инструкций по поведению, ни разговорника, чтобы хоть парой слов перекинуться. Нет воды. Море не в счет, самая ценная валюта – бурдюк с водой. На территории советского посольства и городка специалистов находится колодец, круглосуточно охраняемый стражем с автоматом. Несмотря на реальную угрозу, йеменцы, иссушенные жаждой и презирающие поэтому всякий страх, то и дело лезут через заборы и ограждения, исчезают не надолго, откинутые предупредительными выстрелами, и опять пытаются перекинуть через границу тощие голые ноги и спасительную канистру. Сидят сутками под воротами, выпрашивая воду молча, гордо, только протягивая посуду, но не произнося ни слова. Конечно, им давали воду, конечно, сердца наших женщин кровью обливались при виде их страданий, но разве можно напоить целую планету? Как и вычерпать море людского горя... Дети, нищие, голые, дистрофичные, сводили с ума. Первое время они пытались подкармливать их, но дети – как и их отцы , гордо отвергали всякое участие, умирали на глазах, но не брали ни печенье, ни хлеб. Горящие глаза старших братьев останавливали их дрогнувшие было ручки, и они отворачивались. Это было невыносимо. Рядом плескалось вечное море, неисчерпаемый источник питания, но они не признавали его. Почему? Неведомо. Они не плавали, не гребли на лодках, не ловили рыбу, которой было не счесть. Наши ускоренными темпами строили им консервные, соковые заводы, пригнали массу суденышек, сотни специалистов вкалывали дни и ночи, стремясь спасти от неминуемой, как им казалось, смерти, научить, показать, убедить, что так жить нельзя, а надо так и так. Почти ничего не получалось: ловили рыбу наши специалисты, они же работали на заводах, они же перерабатывали дары моря. Йеменцы и это так же гордо и неприступно отвергали, умирали, но не сдавались. Их пытались заманить на работу продуктовыми пайками, талонами, подешевке продавали им рыбу, даже даром отдавали, только работайте, кормите детей, семьи – и опять ничего не удавалось. Их не интересовали пайки, не интересовала дармовая рыба. Как они жили раньше, до нашего пришествия? Как-то, очевидно, жили... Самый главный и бесценный дар моря – лангуст, безоговорочно отринутый его хозяевами, поступал на экспорт за границу, в основном, в Японию, так как даже не все западные страны могли себе позволитьтакую роскошь. Правда, какая-то часть шла прямо в Кремль. Семьям советских спецов продавали отходы: плавники, всякую требуху, но и этот утиль очень дорого и почти недоступно. Йеменцы не ловили и не ели лангустов. В горах что-то все время происходило, стреляли. перебегали, перевозили. Говорили, не обходилось без контрабанды, оружия, наркотиков. Для наших все эти страшные слова тогда были новыми, угрожающими, от которых мороз по коже пробирал. Собирались по вечерам, когда хоть чуть-чуть спадала жара, в клубе, смотрели старые фильмы, скучали, что-то пекли, но и есть не хотелось. С утра, когда муж уезжал на завод, она вяло прибирала квартиру, вяло потому, что и в шесть часов уже было не продохнуть от зноя, выходить не хотелось – боялась, да и страшно было подумать покинуть занавешенный, затемненный, как во время войны, дом. Иногда заезжал пообедать муж, иногда брал ее с собой куда-то, тогда она впрыгивала из двери прямо в машину, где было прохладно от кондиционера, и ехала в это куда-то; куда – ей было все равно, лишь бы увидеть человеческое лицо. Но в то же время старалась не смотреть в машинное окошко: там сидели окаменевшие люди; на коленях женщин спали или умирали младенцы; люди подпирали глиняные заборы, ни на что не надеясь и ничего не ожидая. Она хотела работать, ведь была же отличной медсестрой, но ей было не положено. Она хотела пойти просто так, без денег, в какую-нибудь местную больницу, чтобы помочь, потому что сил не было терпеть все это, но опять же положено не было. Из соседнего китайского посольства никто не приходил и не общался: шла эпоха великой культурной революции, и они нас не жаловали и не признавали, только зло косили при встрече узкими глазами и чванливо кивали. У них тоже был на территории колодец, и возле него тоже стоял или сидел страж. Зачем мы там? Что мы там забыли? В стране, где нас не понимают и не хотят. И где мы не понимаем их и насильно спасаем, вызывая не благодарность, а неприятие и гордую ненависть.

   Эта невеселая встреча с Лизой вызвала давние воспоминания о совсем ином мире, но таком похожем. Наши приятели, хирурги, отшагавшие войну от звонка до звонка, были посланы в конце сороковых на Чукотку наводить там наш порядок, благо, работы было невпроворот. Они вернулись через несколько лет, и во время интереснейшей встречи, устроенной по поводу из возвращения, я услышала много чего. Они жили в чукотской столице – Анадыре. Дали им квартиру, довольно цивилизованную по тем временам, даже очень, и муж отправился на работу принимать больницу. Шура, жена, осталась хозяйничать. Открылась дверь, и в комнату вошел старик, весь в меху, с трубкой в черных зубах, поздоровался достойно, очевидно, не сомневаясь в том, что ему безоговорочно рады, и сел на теплый деревянный пол. Вынул из торбы вышитые бисером мокассины, какие-то местные поделки и стал торговать. Деньги ему были не нужны, ему были нужны чай, керосин, нитки, иголки. Шура, вспомнив то, чему ее успели научить в дороге, стала поить старика чаем; он сидел и пил, пил чашку за чашкой, чайник за чайником, уходить, видимо, не собирался и все торговал. Когда Шуру покинуло сознание, через час или два, она не могла потом восстановить в памяти. Очнулась она на улице перед домом, жадно хватающей морозный воздух и счастливой от того, что не умерла теперь, пройдя такую войну без единой царапины. А вполне могла отправиться к праотцам от того духа, что исходил от старика и постепенно заполнил комнату и вытеснил весь кислород. Наверное, гость вытащил ее подышать, но на его сморщенном коричневом лице не отразилось никаких эмоций: спасителем, как и невольным погубителем, он себя, естественно, не считал и продолжал торг. Шура купила все, что он предлагал, и отдала ему все, что он хотел. Когда он вышел, она заплакала от пронзившего ее сознания ужаса от того, куда они заехали и что им придется перелопатить, пока они приведут этих детей природы в человеческое состояние. Им строили дома, добротные, деревянные, с электричеством и дровяными печами; возили лес и все остальное, до последнего гвоздя, пароходами, продираясь сквозь тысячелетние льды, застревая, зимуя где-то на краю света, пока ледоколы не вытянут; привозили с материка рабочих, платили им немыслимые по тем временам деньги со всякими северными добавками и наценками; выгружали бездонные трюмы угля, переселяли аборигенов из чумов, из непролазной грязи, копоти и темени, уговаривали, демонстрировали преимущества нормальной жизни, а они проделывали в потолке дыру, разводили на полу костер и сидели вокруг него под лампочкой Ильича, курили трубки, пили чай, скребли вонючие шкуры, протыкали их костяными иглами с продетыми сквозь них жилами, пели дикие, на одной ноте, песни и жили по законам своих предков, не отвергая пришельцев, хороших, но странных белых людей, но и не принимая их настойчивых попыток изменить жизнь явно к худшему и неприемлемому. Построили роддом, оснастили и стали ждать первых рожениц. Их не было. Ходили по домам, по стойбищам, уговаривали, стыдили, водили на экскурсии, с ужасом взирая на полный крах стерильности, но они не шли. Рожали в чумах, под зловещий грохот барабанов, под завывания шаманов, злых духов, погубивших не одного ребенка; детей обтирали снегом, заворачивали в шкуры, где они кисли, не купанные, покрытые коростой несмываемой грязи, умирали, опять появлялись на свет божий, а в роддом не шли. Стали заманивать молодых девушек на работу санитарками, заставляли догола раздеваться в коридоре, купаться, переодеваться в халаты. Перед уходом вечером домой девочки снимали накрахмаленные балахоны, косынки, напяливали на голое тело меховые платья и уходили до завтра. Они-то и стали первыми, кто переступил через запреты стариков и рискнул произвести первенцев в залитой солнцем палате. Родственники, целым стойбищем, от стара до мала, явились посмотреть, не погубили ли советские, правда, очень умные врачи их малышей. Их сначала не пустили, они приклеились к окнам, смотрели на счастливых мам и их белоснежных детей, раздувавших щечки от сытости и самодовольства. Потом, не удовлетворившись увиденным, прорвались внутрь. Персонал и это вытерпел, скрепя сердце. Они уселись на пол, некоторые, самые молодые и передовые, на край стульев, молча отсидели положенное время и ушли. Одобрили. Но приток желающих не состоялся. По-прежнему врачи обходили стойбища, объезжали их на собаках, на оленях, потом появились вездеходы, стало легче, делали прививки, лечили от трахомы и туберкулеза, ужасались количеству алкоголиков, оставляли рахитичным детям витамины, и все уговаривали, уговаривали, стыдили, доказывали... Следующими после санитарок сдались дети, увезенные в интернаты, хотя курьезных историй с ними, запечатленных многими писателями, случалось немало, вроде того, как они отказывались есть соленую пищу или спать на кроватях. Но все же сдались. Первыми освоили дома, повесили полочки с книгами, читали, прислушивались к журчащему радиоприемнику.

  Прошли годы. Подвижничество, недюжинный героизм советских миссионеров сделал свое дело: Север кое-как принял получеловеческий облик. Что же теперь? Оказалось, разрушили старое, оторвали от родителей детей и молодежь, приманили сладким запахом цивилизации, и – нет теперь у чукчей детей, как нет и будущего, ибо кто захочет вернуться в первобытный кочевой уклад, в монотонный тяжкий труд, никому, как им теперь кажется, не нужный, к отвратительной пище без соли и хлеба, в грязь и болезни? Как же быть? Может, не надо было и затевать это благородное дело? А, может, все же надо? Не знаю. Знаю только, что все не просто под луной. Нужны ли еще комментарии?

МИХАИЛ ЯРОВОЙ

Отрывок из повести «Операция «Иллюминация»

Поднимаясь в квартиру, Игорёк набрал по теленету номер своей лаборатории и услышал на другом конце голос Руслана Батырова. Парнишка работал у него лаборантом всего несколько месяцев, но зарекомендовал себя вполне толковым сотрудником. Откуда-то из глубинки, совсем юный студент-медик. Порой бывают – правда, крайне редко – такие студенты, которым доверяешь больше, чем некоторым квалифицированным специалистам. То ли крайняя сообразительность их выручает, то ли интуиция, то ли ещё что-то, но только ребята типа Руслана никогда не подводят и не совершают глупостей.

«Вот у кого могло быть блестящее будущее», – мелькнуло в голове.

– Руслан, это Игорь Александрович. Слушай, ты как-то был у меня дома, адрес помнишь? Отлично. Да, я дома. Мне нужен биосканер, срочно. Проверь, чтобы работал, и дуй сюда. Что? Если спросят? Постарайся, чтоб не спросили. Нет, врать ничего не надо, говори всё, как есть. Но лучше, если без вопросов. Давай, жду. 

Ну вот, теперь за дело.

Прежде всего, надо было решить, откуда начинать поиски. Ведь торговать нелегальными ампулами не будешь, где попало. Особенно, если время ограниченно. Где наибольшая вероятность сбыть ампулы? Если найдутся желающие купить засекреченный препарат, куда они придут в первую очередь?

В каждом городе есть некие точки, в которых традиционно сбывают тот или иной нелегальный товар. Но в данном случае они не годились, поскольку никто из обычных людей – не наркоманов, не бандитов, не торговцев оружием или ещё какой контрабандой – просто не знал об этих точках. Место должно быть известное и логически легко предположимое. И, желательно, единственное в своём роде.

Первая ассоциация, возникающая с секретностью и участием военных в операции, была связана с «Военторгом» – единственным местом в Москве, где продавались товары для военнослужащих. Но Игорёк сразу отверг эту мысль. Слишком опасно торговать нелегальным армейским товаром рядом с легальной точкой.

Рынок? Нет, вряд ли. Хотя… если рынок небольшой и находится в центре города – скажем, Центральный. Нет, всё равно нет. На рынках все торговцы – и нелегалы в том числе – обязаны купить себе место, договориться о комиссионных и ещё бог знает о чём, иначе им не избежать серьёзных проблем. Так что наш спекулянт с гелбиоцином не сунется на рынок, если только у него уже нет там своего места. И очень сомнительно, чтобы у лица, имеющего доступ к гелбиоцину, было бы свое место на рынке. Впрочем, кто сказал, что торговать гелбиоцином должен непременно тот, кто имеет к нему доступ? Вполне возможны посредники. Хотя бы один. Тогда рынок не стоит сбрасывать со счетов. Ну, хорошо, рынок так рынок. Что ещё?

Другая ассоциация была связана исключительно с внешним видом продукта. Ампулы. Где продаются ампулы? Ну конечно, в аптеках. Опять же, никого, кроме пенсионеров с рецептами, там не встретишь. Удобно и безопасно. Одна проблема – аптек в Москве десятки, если не сотни. С другой стороны, и эта проблема решаема. Ведь у каждой аптеки свой номер, и уж если необходимо выбрать одну единственную, то какую ж ещё, как не с номером один? Где у нас аптека номер один? На Новой Басманной.

Итак, что мы имеем? Две потенциальные точки, обе недалеко от центра. Поскольку ничего больше в голову не приходит, не стоит больше терять время. Думать можно и на ходу. Главное – есть, с чего начать. А с чего именно мы начнём? С аптеки или рынка? Рынок ближе. Перехвачу Руслана у метро – он там будет минут через десять – и на рынок.

***

Всё сразу пошло не так. Машину пришлось бросить ещё по дороге к метро – остановили военные. Чёрт, неужели вся Москва уже парализована? Метро-то хоть работает?

Метро не то, что работало – из-за перебоев с городским движением оно вкалывало, как ему давно уже не доводилось. Перед входом собралась толпа из желающих войти на станцию. Руслан приехал с небольшой задержкой. Войти в метро им удалось тоже не сразу. Время уходило.

Игорёк, пытаясь унять растущее беспокойство, разглядывал пассажиров в вагоне. Многие, как и он, давно не спускались в подземное царство тоннелей и гранитовых станций и с непривычки озирались по сторонам. Почти у всех на лицах было недоумение, у некоторых тревога. И только пассажир в изрядно вытертом рыжем плаще, сидящий в двух шагах от них, безразлично клевал носом.

Вид незнакомых, чужих друг другу людей с похожим выражением на лицах, в одном вагоне едущих каждый по своим делам, настраивал на философский лад. Словно речные водоросли, пассажиры колыхались и раскачивались в несущихся по городскому дну вагонах, единой массой – до момента открытия дверей. Рассыпаясь мелкой рыбой, они снова сбивались в косяки, влекомые друг другом на пересадку или к выходу из метро.

«Разные и в то же время одинаковые. Встревоженные. Задумчивые. Счастливых лиц не видно совсем. Для кого из них этот день не станет последним? А может, нам это всё за то, что разучились быть счастливыми? Какой в нас смысл, если мы утратили способность наслаждаться жизнью, любить её просто за то, что она у нас есть? Откуда столько неудачников, утративших способность ценить то немногое, что у них в руках? Ну да, время сейчас не самое лёгкое, но ведь не только толстому кошельку радоваться можно, но и своим друзьям, родным, их успехам, хорошей погоде, наконец?»

Вагон на повороте сильно качнуло и всех прижало друг к дружке. У пассажира в рыжем плаще свалилась под ноги шляпа. Он не обратил внимания. Приглядевшись, Игорёк заметил, что тот пьян. Судя по виду, состояние это для него было вполне привычным. 

«Вот он, живой портрет типичного неудачника нашего времени. И что самое забавное – спит себе и в ус не дует. Даром что жить осталось считанные часы. Впрочем, он-то об этом не знает. А что, если ему сказать? Если им всем сказать? Вот бы дурацкая сцена вышла. В лучшем случае меня бы здесь приняли за психа».

Руслан поднял шляпу и теперь стоял в нерешительности перед её владельцем, который и не думал просыпаться.

– Простите, – Руслан деликатно тронул его за плечо. Реакция нулевая.

– Дай-ка, – Игорёк взял у Руслана злополучную шляпу, перевернул, зачем-то дунул в неё и нахлобучил обратно на законное место. Пассажир шумно вздохнул, но глаз не открыл.

– Наша станция, пошли.

Посещение рынка не дало результатов. Никого, хотя бы отдалённо напоминавшего собою потенциального толкача краденного гелбиоцина, на полупустом рынке не оказалось. Подождав с четверть часа, Игорёк уже был готов потащить ничего не понимающего Руслана дальше, как вдруг у выхода с рынка он заметил двух людей, явно следящих за ним. «Неужели повезло?» Игорёк сбавил темп и, нарочито внимательно оглядывая прилавки, встал неподалёку. Через две минуты один из незнакомцев как бы случайно оказался рядом. И, проходя мимо, задел Игорька плечом. Тут же разразившись залпом извинений, он обронил:

– У вас, случайно, не гелбиоцин?

И вопросительно затих.

Игорёк, оценив анекдотичность ситуации, ответил вопросом на вопрос:

– А у вас?

Ожидание на лице незнакомца вытеснилось удивлением, переходящим в крайнюю степень разочарования.

– Ну-ну, не отчаивайтесь, – ободряюще пожал ему предплечье Игорёк. – Время ещё есть. Руслан, пошли.  

«Ничего более идиотского я не мог ему сказать. Ладно, проехали. Теперь успеть бы найти этот гелбиоцин. Похоже, спрос на него растёт и нам нельзя терять ни минуты. Хорошо, что на рынке сегодня безлюдно – не так много времени угрохали. Плохо, однако, что ничего путного не приходит в голову. Если и с аптекой не выйдет, то хоть министерство обороны приступом бери».

Снова метро. Молчаливая толпа серых пассажиров. Ехать недолго, минут через двадцать они должны быть у аптеки.

Игорьку вспомнился давешний пьяный в шляпе – беспробудно спящий неудачник в рыжем плаще. Впрочем, кто сказал, что он неудачник? Мы, можно подумать, большие «удачники». Да и вообще, что такое неудачник? Кто-то, кому хронически невезёт? Кто никогда не достигает цели? Недостаточно зарабатывает? Болен? Одинок? Побит жизнью? Как ни странно, неудачниками нынче принято считать тех, кому недоступны «блага» современного общества. То есть те приятные излишества, которые нам выдают за необходимость. Господи, как скверно мы живём. Мы чувствуем себя людьми только в момент покупки очередной дорогой чепухи. Мы уже забыли, что значит помогать другим – для этого существует соцобеспечение. Нам запрещено наказывать подлецов и подонков – для этого есть полиция и суды. Попробуй дать какой-нибудь сволочи в морду – и сам пойдёшь под суд, и восторжествует не справедливость, а закон. Живём по правилам. Чисто, красиво, спокойно. А счастливых нет. И мудрых нет – одни умные. Нет голодных – кругом пресыщение, и притом почти без обжорства. Кормёжка не на убой, а чтоб все были здоровы. Не жизнь, а ферма! Раньше было такое понятие – духовность. Мама рассказывала. Говорила, это ключ к человечности. К личностной полноте и пониманию счастья. Сейчас это слово и в словаре не найдёшь. 

– Игорь Александрович, нам сейчас?

– Что? А-а, да. Это наша. Биосканер не потерял ещё?

– Пока нет. Игорь Александрович, вы уверены, что я вам нужен? Может, я обратно в лабораторию? Там работа стоит.

– Ничего, ей иногда полезно постоять. Через полчаса отпущу, обещаю. И на работу можешь не возвращаться.

– Это как?

– А так. Считай, что я дал тебе отгул. У тебя девушка есть?

– Ну, есть…

– Вот и отлично. Пригласи её куда-нибудь, не теряй времени. Время вообще терять нельзя – оно может закончиться совершенно внезапно.

– Да я не знаю, свободна ли она сейчас, – Руслан был явно озадачен. Шеф сегодня открывался для него с какой-то неожиданной стороны. Таким Руслан его еще никогда не видел.

¬– Ну, так узнай.

Народу в метро прибывало, словно воды в горной реке от весеннего дождя. Игорёк энергично пробивался к выходу, Руслан еле поспевал за ним, натыкаясь на чужие плечи.

Пока они шли от метро к аптеке, Руслан и вправду решил узнать, где сейчас Катя. Теленет оранжево мигнул и отозвался Катиным голосом:

– Привет!

– Привет-привет! Ты где сейчас?

– Работаю. А ты?

– Я? Да я тут на Новой Басманной, у Первой аптеки.

– И что же ты там делаешь?

– Пока не знаю, но шеф обещал меня отпустить через полчаса. Катюх, а тебе ещё долго?

– Если честно, не знаю. Но могу попробовать отпроситься. Если получится, то я перезвоню, если нет, то значит, увидимся вечером.

– Хорошо, буду ждать звонка. Или вечера.

– Ага, целую.

До вечера целая вечность! Руслан вздохнул:

– Девушка работает.

– Что? А-а, жаль, – автоматически констатировал шеф. – Зато мы уже на месте. Ну-с, что день прегрядший нам сготовил?

У входа в аптеку собралась толпа человек в пятнадцать – двадцать. Одни мужчины. Столпились они, как выяснилось, вокруг парня в серо-зелёной псевдо-кожаной куртке. Игорёк присоединился к толпе, пытаясь оценить ситуацию. Парень держался нагловато, но неуверенно. Лицо какое-то бесформенное, глаза неспокойные. На лбу залысины, нечасто встречающиеся в столь юном возрасте.

«Если я что-нибудь понимаю в физиогномике, то этот кадр вполне тянет на спекулянта» – заключил Игорёк.

И не ошибся. Парнишка держал в руках металлическую коробочку с ампулами. Точь в точь такую же Игорёк видел сегодня рано утром на экстренном заседании. В ней ампул десять. Максимум, двенадцать. Если коробочка одна, может получиться нехорошо. Игорёк более внимательно оглядел сгрудившихся вокруг потенциальных «конкурентов», по профессиональной привычке отмечая у себя учащение пульса и повышение мышечного тонуса. «Ладно, ещё посмотрим, всем ли по карману его цена». Игорёк поймал на себе взгляды стоящих рядом. Взгляды не предвещали ничего хорошего. Лица напряжены, челюсти плотно сжаты. Здесь не было никого, кто согласился бы уйти, не солоно хлебавши. Похоже, цена сегодня не имела значения. Сколько бы ни заломил продавец, со своим товаром он в любом случае расстанется. Жалко парнишку.

Тем временем от толпы начали отделяться первые удачливые покупатели. Пора действовать.

– Руслан, биосканер.

– Вот.

Игорёк набрал как можно больше воздуху в лёгкие и выпалил:

– Минуточку, граждане! Небольшая проверка прежде, чем мы все разойдёмся!

Мужчины обернулись. Воздух на секунду окаменел. Лицо спекулянта наконец определилось с формой, застыв в испуге. Главное, не тормозить, а то сразу уложат. У кого-то здесь наверняка с собой оружие.

– Вы ведь не хотите, чтобы вас обманули, не так ли? – Игорёк выставил перед собой биосканер, переводя точку концентрации всеобщего напряжения со своего лица на руки. Вернее, на электронный прибор в них. Сердце, упав было, вдруг подпрыгнуло и вернулось на место. Воздух снова приобрёл текучесть. Вдох-выдох, и Игорёк продолжал уже более спокойным тоном:

– Предлагаю проверить, что мы здесь покупаем. Вот это – биосканер.

Парнишка-спекулянт попытался было рвануть с места, но тут же упёрся в живую стену, сомкнувшуюся перед ним. Его развернули лицом к толпе. Взглянув на него, Игорёк понял, что бури сегодня не избежать. Биосканер был уже не нужен, всё и так было ясно. Пока Игорёк судорожно пытался выдумать, как спасти несчастного барыгу, у него выхватили биосканер. Дальше всё куда-то сорвалось и полетело. Его оттолкнули. Он что-то кричал. Кто-то оттаскивал его от взбесившейся толпы, уже вершившей самосуд над мошенником. Игорёк пытался вырваться, надеясь остановить толпу, но его упорно тащили в сторону. Да что же… Кто это ещё там?.. Он в бешенстве крутанул головой и обнаружил себя в цепких объятиях Руслана, спиной вперёд прорывавшегося через скопление зевак.

– Тихо, тихо, Игорь Александрович, успокойтесь, уже всё. Всё.

Наконец они остановились. Игорёк сделал шаг обратно. Руслан схватил его за руку:

– Игорь!

Тот замер в нерешительности. Руслан отпустил его.

– Игорь Александрович, не стоит, вы же сами знаете.

– Да, ты прав, – внезапно нахлынула дикая усталость. Всё плохо. Всё очень плохо. Гелбиоцина нет. Мир исчезает. Вместе с ним исчезнет Ленка. Исчезнет Глеб. Исчезнет Руслан. Исчезнут люди, что стоят вокруг и эта озверевшая толпа. Исчезнет этот город, эти улицы, эти чёрные машины, что сейчас едут мимо. Хорошо, что мама не дожила…

Воздух треснул и раскололся. Игорька обдало чем-то тугим и тёплым. Ничего не успев понять, он почувствовал себя снова, когда поднимался на ноги. Аптека качалась. Нет, качалась не аптека – качалась вся улица. Расставив ноги шире, Игорёк выпрямился и огляделся. Недалеко от аптеки горела машина. Толпы уже не было. Прямо на мостовой лежали какие-то люди. Запах гари ударил в переносицу – вернулось обоняние. Затем постепенно включился слух, словно повернули регулятор громкости – до половины, не больше. Будто голову обмотали ватой.

«Руслан! Где Руслан?»

Люди вокруг начинали двигаться, поднимались, что-то говорили, куда-то шли. Руслана среди них не было.

Пошарив взглядом по мостовой, Игорёк увидел его в трёх шагах от себя. Ах, вот ты где! Ну, давай, пацан, вставай уже. Ну! Да ты дышишь ли?

Руслан дышал. Игорёк быстро осмотрел его. Зрачки, пульс. Крови не видно. Нет, вот какие-то капли. Что здесь, откуда кровь? Не понял. «Да это ж с меня капает! Где-то тут. Ухо, должно быть. Это ерунда». Мальчишка, кажется, цел. Оглушило только. Сейчас мы его сюда...

Воздух раскололся вторично. После первого взрыва второй уже не был таким оглушающим. Звуки пробивались, словно через ватную прослойку. В этот раз Игорёк с Русланом оказались дальше от взрыва и их ничем не зацепило. Оглянувшись, Игорёк увидел ещё одну горящую машину. Двое в тёмных костюмах – недалеко от машины – поднимались с земли, озираясь по сторонам, машинально отряхивались. Один из них что-то крикнул другому и, шатаясь, побрёл к машине, которая взорвалась первой. Второй хромал в направлении аптеки. Тут Игорёк вспомнил, что видел эти машины за секунду до взрыва. Они ехали кавалькадой – три совершенно одинаковых чёрных монстра. А вон, кстати, и третий – остановился впереди, метрах в тридцати. Похоже, в нём уже никто не сидит. Тоже приготовился взлететь на воздух. Это что, салют в честь конца света? Только до этого конца, похоже, ещё надо умудриться дожить.

– Игорёк!

Ну вот, уже галлюцинации. Хромающий «костюм» вдруг приобрёл знакомые черты, которые никак не вязались в одно целое со всем этим кошмаром.

– Глеб?

– Смотри-ка, – Глеб сел рядом прямо на мостовую, – память не отшибло. Ну что, жив, курилка? Как ты?

– Курилка! Я для чего тебе всё рассказал? Чтобы ты прощальный фейерверк затеял? А мне теперь пацана вон в чувство приводить. Времени и так нет.

– Да брось, кто-нибудь другой приведёт. Ты мне сейчас ужас, как нужен. Поехали.

– Глеб, – Игорёк пытался собраться с мыслями, – извини, но у меня другие планы. И так полдня впустую. Теперь вот этот, – он кивнул на Руслана. – Не могу я его бросить, понимаешь? Это мой пацан. Я его сюда притащил.

– Руслан? – в их разговор вклинился незнакомый голос.

Друзья обернулись. Голос принадлежал девушке. Девушка смотрела на Руслана.

– Что с ним? Что здесь произошло? Кто вы такие?

Глеб отреагировал первым:

– Похоже, этот пацан не только твой, – и к девушке, – Что с ним, не знаю. Скорее всего, лёгкая контузия. Что здесь произошло, я бы и сам непрочь выяснить. А кто мы такие, вам знать не обязательно. 

Для пущего эффекта он заготовил на финал ослепительную улыбку, но на девушку речь Глеба не произвела ожидаемого впечатления. Едва дав ему договорить, она склонилась над Русланом:

– Ладно, о вас после. Сейчас главное – он.

И к Игорьку:

– Вы можете привести его в чувство?

– Я бы уже это сделал, если бы меня не отвлекали так усердно. А можно всё-таки узнать, кто вы и кем ему приходитесь?

– Вот вам-то как раз это знать необязательно. Давайте перенесём его ближе к зданию.

Друзья не спешили подчиниться свалившейся на их голову незнакомке с командирскими замашками.

– Мне что, одной его тащить? Что ж, ладно.

Она наклонилась к Руслану и, видимо и впрямь рассчитывая только на свои силы, крепко взяла его подмышки.

– Подождите, – не выдержал Игорёк, – в этом нет необходимости, он уже приходит в себя.

И точно. Руслан вдохнул, слабо закашлялся и открыл глаза. Похлопав ими несколько секунд, он вдруг расплылся в улыбке:

– Катя!