ЕЛЕНА КОПЫТОВА

Родилась и живу в Риге. По профессии - преподаватель. Автор печатных и электронных публикаций.

Дорожное

…а за окном – берёзово. Шпалы – чересполосицей.

Небо играет красками щедро и нараспев.

Сумерки гонят с пастбища рыжее стадо осени.

Даль убегает в прошлое, выдохнуть не успев.

Только прикосновение, только намёк – не более…

Тянется-канителится времени волокно,

зыбится послесловием чеховской меланхолии…

Жёлтый зрачок прожектора высветил полотно.

Беглый этюд – плацкартное:  рыжий трёхлетка с яблоком.

Ложка  по подстаканнику бряцает бубенцом.

На незнакомой станции суетно, как на ярмарке.

Пахнет капустой квашеной, бочечным огурцом.

Можно дышать, как дышится… или парить, как движется.

Можно сказать, как выдохнуть – шелестом-ветерком.

Только вот слово «Родина»,  в общем-то,  слишком книжное…

лучше бы – полушёпотом, тающим сквозняком.

Бродят слова ненужные (вроде письма с оказией) –

то ли уже на подступе, то ли еще в пути …

– Вяленым рыбным Севером, спелой арбузной Азией,

мокрым хохлатым Питером

встреть меня, приюти...

и посмотри доверчиво… и обними по-дружески…

пусть себе паутинится медленной речи вязь.

Будь ты слегка подвыпившей, луковой и простуженной…

Знаешь, и пуповинная недолговечна связь.

Вижу – на шею времени  кольца легли годичные.

Вижу как из дорожного старого рюкзака

волком глядит предательство паспорта заграничного

с ужасом обреченности вечного чужака.

Провинциальное

…и неважно, где он и как зовётся  –

городок с часовенкой под ребром.

Ночью время черпаешь из колодца,

до утра гремишь жестяным ведром.

И душа наполняется зыбкой грустью.

Всё застыло будто бы на века

в закоулках этого захолустья.

На цепи по-волчьи скулит тоска.

…колосится утро над бездорожьем.

На лугах – ершистая трын-трава.

Вот бы враз оторваться, сдирая кожу! –

Отболев, отникнуть, но – черта с два! –

Как ни бейся – хлёсткая пуповина

неизменно тянет тебя назад.

…у хозяйки – брага (к сороковинам).

На столе – портрет (утонувший брат).

На цветастом блюдце – свечной огарок.

Кислый квас – во фляге. В печи – блины.

На плакате выцветшем – Че Гевара,

и ковёр с оленями – в полстены.

Даже то, к чему ты едва причастен,

прикипает к памяти навсегда.

В сенокос – царапины на запястьях,

да жара без продыху – ерунда.

От того, что было сплошной рутиной –

горячо и больно, по телу – дрожь…

тишина колышется паутиной –

даже выдохнуть страшно,

а вдруг порвёшь?

Незнакомая Родина

Два вопроса: «Что делать?» и «Кто виноват?»,

как седые просёлки , навеки схлестнулись.

В Ярославле над Волгой ярится закат.

Тлеет Тула витринами пряничных улиц.

А в вагоне – туман опрометчивых слов.

Да и сам ты доверчив, наивен и жалок,

обнаживший всю душу до самых основ,

точно Питер – изнанку своих коммуналок.

…за спиною – перрон. Переступишь порог –

и на пир с «корабля», но расходятся гости.

…а рассвет с огоньком, и с горчинкой дымок,

и дрова – на дворе, и трава – на погосте.

Оживает душа, обращённая в слух.

Акварельные зори свежи и прозрачны,

но умолк предпоследний нетрезвый петух,

оцарапав околицу хрипом наждачным.

Вот бы взять да попробовать жить-не тужить,

чтоб душа – нараспашку!.. Похмельно-непьющий,

понимаешь, что… – к лешему вся эта жизнь!  –

Что за чушь,  что  дорогу осилит идущий?

Кто соврал, что идущему ноша легка? –

Добрести бы до дома неровной походкой…

(Как известно, Россия – в глазах чужака –

пресловутый медведь, балалайка и водка).

Незнакомая Родина… Всё замело –

заметелило пеплом неверного слова.

…а в плацкартном вагоне тепло и светло.

И подросток-«ботаник» читает Толстого…

В плацкартном вагоне

«Скорый» ход набирает, время его пришло ¬–

Измерять колёсами Среднюю полосу.

А моя попутчица – как же не повезло –

Говорливая тётка, жующая колбасу.

И она всё болтает, битком набивая рот…

Вот ведь, думаю, надо же – выдался мне «досуг»!

А она – про соседку, Путина, огород…

Начала о себе. Побежали мурашки вдруг.

И в глазах ее шевельнулось на самом дне

То, что с детства задолблено: взялся – тяни свой гуж…

Её сын в девяносто пятом погиб в Чечне.

В девяносто девятом повесился спьяну муж.

Она, пот отирая со лба, говорит: «Жара».

Отхлебнув воды, улыбается: «Хорошо».

У нее умирает от рака в Москве сестра,

Она едет прощаться с последней родной душой.

Паренька жалеет: «Совсем еще не окреп.

Видно мать измаялась, бедная, ждать сынка!» –

Спит в наушниках тощий дембель, сопя под рэп,

С верхней полки свисает жилистая рука.

Все затихло, уснуло, съёжилось, улеглось.

И вагон стучит колёсами и храпит.

Но метёт мозги бессонницы помело.

Сколько сорных мыслей…

какая из них пронзит,

прошибёт, проймёт до ядрышка, до нутра? –

«Я лишь пепел Европы, и здесь не моя страна»…

Как же сладко курится в тамбуре в пять утра!

За окном рябинно, розово. Тишина.

Крепкий орех

…только мама и ты. И весна на дворе.

Воздух детства, звенящий, как спелый арбуз.

Слово «Родина» – крепкое, точно орех –

не распробуешь с первого раза на вкус.

…середина пути. И дождём осаждён

серый город, дрейфующий в талой воде.

Так бывает: годишься не там, где рождён…

а бывает… и вовсе не годен нигде.

…и трясёшься в вагоне – судьбе ли назло? –

Вот и дерево кроной глядит на восток. –

Так подбитая птица встаёт на крыло,

безнадёжно ловя восходящий поток.

…а тебе говорят: «Так ведь это – твой дом!» –

ножевые слова – как удары серпа.

Слово – крепкий орех, да вот только  потом…

от него остаётся одна скорлупа.

…и царапаешь душу в густой  трын-траве.

Но с тобой пуповиной земли сплетены –

вместо матери – крест, вместо Родины – две

совершенно чужих бесприютных страны…

Памяти мамы

…и когда онколог развёл руками... и хлестнула чёрная полоса

по судьбе… и дымными облаками занесло больничные корпуса –

в жуткий миг, когда умерла надежда, и пахнуло ужасом и концом,

этот мир остался таким, как прежде! – Так хотелось плюнуть ему в лицо!

 

…и меня шатало – от слёз и водки. Сигаретный пепел летел в глаза.

Пьяный двор качался разбитой лодкой.

– Мама, сколько нужно тебе сказать!

Сохранить тебя – до последней пяди!

…а потом… моя неживая тень наступала на ноги тем, кто сзади –

в похоронный хмурый осенний день.

Только боль – по горло, тоска – по пояс,

да в пустынном небе – никчёмный свет.

Так чего-то ждёшь, опоздав на поезд,

и ненужный держишь в руке билет…

……………………………………………………………

…и опять  рождается по привычке

новый март, готовый пуститься вскачь.

Акварельно, ветрено и синично!

Несомненно, время – хороший врач.

Но со мной – мои «болевые точки». И как нерв искрящий – моя звезда,

невзначай застрявшая в междустрочье.  И «кривая» вывезла не туда.

И до боли ясно – не быть Поэтом  (что ни слово – рублено топором)…

 – Только, мама… где же твои заветы?

Где-то там – у вечности под ребром?

Ты прости, во мне тебя слишком мало, я хочу не сбыться, а просто – быть.

Не смогу я жить по твоим лекалам, не сверну с дороги своей судьбы.

Я – чужой Вселенной слепой осколок, потерявший веру в благую весть. 

Если Бог безмолвствует, как онколог, как-то глупо спрашивать: «Шансы есть?»…

Город ты мой единственный

 Чётное и нечётное – улицы арифметика.

–  Не говори мне лишнего, ведь всё равно – не то! –

В красном трамвае с рожками – шумные безбилетники.

В зыбком морозном мареве – клетчатые пальто…

–  Как не поверить в лучшее, если в кармане – семечки,

Город мой, отпечатанный в памяти навсегда –

старой ушанкой кроличьей, булочкой трёхкопеечной,

струнными переборами, искрами в проводах…

«Винный», «Пивной», «Закусочный»,  в меру обезображенный

пряным закатным соусом; кухонный шут и враль…

– Город ты мой единственный, памятью приукрашенный,

был ты таким «безбашенным» –

выл в голове февраль…

Хватит. Откуролесили. Впору бы образумиться…

Время упругим яблоком катится в никуда.

…но, за подкладкой Города, в тесном кармане улицы

прячется сумасбродная  – только моя – звезда…

……………………………………………………………

Капли летят за шиворот. Ветром лицо исколото.

Жёлтый фонарь качается. Мокрая тень дрожит…

– Город ты мой единственный,

ну, извини – какого ты

лешего бестолкового – стал мне таким чужим?

Что остаётся? –  Вымокшей тенью бродить по улицам,

жадно курить и сплёвывать в чёрные пасти луж.

Город ты мой простуженный,  что же ты так нахмурился?

Сколько в тебе утоплено эдаких «мёртвых» душ?

Постновогоднее

Зимний город – осколок чужого наследства –

прижигает лицо, как пчелиный укус, 

и хрустит на зубах карамелькой из детства. –

Хорошо… – на не слишком взыскательный вкус.

Хорошо... – потому что рукой – до Парижа.

Над Монмартром – луна. И вино – дотемна.

Кто сказал, что далёкая Родина – ближе? –

«…был ли мальчик?» (ну, в смысле – была ли Страна?)

…отболеть-отгореть-улететь в «несознанку» –

всё нормально, все средства давно хороши.

Ты, как Маугли, прячущий волчью изнанку –

в камуфляже глухой человечьей души.

Да  куда ж – от себя? Доживай  иноверцем,

догорая костром на чужом берегу.

Продолжайся – ожогом на чьём-нибудь сердце,

беглой строчкой, пунктиром лыжни на снегу...

Белый город мятежные мысли хоронит.

И уже однозначно – тебе не родня –

пассажиры на гулком метельном перроне.

………………………………………….

И… да здравствует Родина!..  Пусть… –

без меня.

Без слов

Говорят, в Отечестве нет пророка,

да и кто б узнал его, если есть?

Но зато опять на хвосте сорока

притащила сдуру худую весть.

…а в чужое сердце влетишь с разгона,

так тебя проводят – «на посошок»

полной чаркой спелого самогона.

Сумасбродно, ветрено…  – хорошо!

…а потом – привычный рассол на завтрак.

Хоть полвека пей, всё равно – тоска.

Ты чужой здесь и… не сегодня-завтра

упорхнёшь, как ласточка с облучка.

… но пока… молчи!  На душе бездонно.

Всё, что важно, сказано и без слов.

Просто Бог, шутя, раскидал по склонам

золотые луковки куполов.

Просто остро пахнут лещом и тиной

на равнинах волжские рукава.

И тебя пронзает гусиным клином

ножевая русская синева.