Переводчик ГРИГОРИЙ КРУЖКОВ

 Русский поэт, эссеист, переводчик. Окончил физический факультет Томского государственного университета и аспирантуру по физике высоких энергий. Защитил диссертацию по русской литературе (PhD) в Колумбийском университете. Живет в Москве.

Дебютировал в печати в 1971 году переводами из Теофиля Готье и Эдгара По. Один из крупнейших в конце XX века переводчиков англоязычной поэзии на русский язык, работал с произведениями широкого круга авторов, от шекспировских времен до классиков середины XX века; особо широко известен перевод стихотворения Редьярда Киплинга «За цыганской звездой», прозвучавший в кинофильме «Жестокий романс».

Автор ДЖОРДЖ ТЕРБЕРВИЛЬ

Англ.: George Turberville. Родился ок. 1540 года в Дорсете (Англия), учился в Оксфорде. В качестве секретаря посла Елизаветы I к Ивану Грозному посетил Россию в 1568 году. По возвращению, написал стихотворные письма к друзьям, опубликованные в 1587 году, где он передает свое видение России тех лет.

Джордж Тербервиль – автор многочисленных сонетов, двух книг об охоте, а также переводов из Овидия и современных ему итальянских поэтов. Один из первых английских поэтов, писавших также белые стихи.

ПИСЬМА ИЗ МОСКОВИИ

«Нехороший» Тербервиль

Русские темы и образы довольно часто встречаются в английской ренессансной литературе. В ранней шекспировской комедии «Напрасные усилия любви» (1590) есть целая маскарадная сцена с переодеванием в русские костюмы и соответствующей интермедией. Все это не столь удивительно.

В царствование Елизаветы I Тюдор англо-российские сношения были уже довольно оживленными. Иван Грозный предоставил основанной английскими купцами в 1554 году Московской компании право беспошлинной торговли и ряд других привилегий. Он даже подумывал о сватовстве к английской принцессе.

Среди англичан, писавших о России, особый интерес представляет Джордж Тербервиль, побывавший в Москве в 1568 году с посольством Томаса Рэндольфа, автор любопытных стихотворных посланий из Московии. По свидетельству современника, их было больше, но до нас дошли только три, включенные Ричардом Хаклюйтом в знаменитый сборник документов «Главные плавания, путешествия, странствия и открытия английской нации» (первое издание – 1589 г.).

Конечно, Тербервиль – поэт не первого и даже не второго ряда, так что ждать от его стихов особых поэтических красот не приходится. Однако это первый английский поэт, написавший о России как очевидец; тем он нам и интересен.

За строками тербервилевых посланий довольно явственно маячит тень Овидия с его «Скорбными элегиями» и «Письмами с Понта». Это чувствуется в дружеских изъяснениях, в описаниях суровости зим, а особенно – в жалобах на варварство местного населения: Тербервиль полагал между собой и жителем Московии примерно ту же дистанцию, что утонченный римский поэт – между собой и скифом.

Читатель обратит внимание на своеобразный размер – вместо элегического дистиха Овидия Тербервиль использует старинную английскую форму двустишия из 12 и 14 строк, так называемый «размер птичницы». Стоит объяснить это колоритное название. Дело в том, что яйца на базарах продавали дюжинами, а дюжину продавцы считали по-разному – от 12 до 14 штук. После XVI века «размер птичницы» вышел из употребления.

Впечатления Тербервиля от России в целом мрачны, тон его желчен. Вряд ли он мог оказаться иным. Посольству Томаса Рэндольфа пришлось испытать настоящие мытарства. Несколько месяцев они добирались из Архангельска до Москвы, преодолевая чинимые русскими властями задержки и препятствия, и потом еще несколько месяцев провели в Москве под суровой, почти тюремной, охраной, не получая у царя желаемой аудиенции. Истинная причина столь строгой изоляции, по предположению русского историка Ю.В. Толстого, в том, что Иван Грозный «не хотел, чтобы посол и посольские люди знали, что делается на Москве, где в это время происходили казни, свирепствовали опричники, лишался сана митрополит Филипп». В своих письмах Тербервиль неоднократно намекает, что мог бы поведать нечто и похуже того, о чем он решается рассказать. Понятно, что опасения его были оправданны, письма могли перехватить. И все же Тербервиль не удержался ни от критики деспотии (хотя бы в самой общей форме), ни от осуждения православной религии, которая, с протестантской точки зрения, вероятно, должна была казаться идолопоклонством и пустосвятством.

Насколько верны его этнографические сведения? В основном верны, поскольку они совпадают с тем, что известно нам из других источников, в частности, из книги папского посла в России Сигизмунда Герберштейна «Записки из Московии», на которые и сам поэт ссылается («В том Сигизмундов загляни, там правду ты найдешь»). Для нас послания Тербервиля ценны своим колоритом, подлинностью времени, места и самого рассказчика. Любопытно, как явно предубежденный, «нехороший» Тербервиль, ругая в Московии все и вся, не может удержаться от похвалы, описывая устройство русской избы, например. «…» За давностью лет обидное превратилось в занимательное, банальное – в редкостное; и только поучительное осталось в какой-то степени поучительным до сих пор. В какой степени – судить читателю.

Григорий Кружков

Статья опубликована в журнале «Арион», № 3, 1994

ЭПИСТОЛЫ СТИХОТВОРНЫЕ ИЗ МОСКОВИИ

I

Моему особливому другу мистеру Эдварду Данси

Мой друг! едва начну перечислять, скорбя,

Далеких лондонских друзей и, прежде всех, тебя,

Так станет невтерпеж, так сделается жаль,

Что брег я променял на бриг и радость на печаль.

Беспечный человек, я бросил край родной,

Чтоб землю руссов увидать, узнать народ иной.

Народ сей груб весьма, живет как бы впотьмах,

Лишь Бахусу привержен он, усерден лишь в грехах.

Пиянство тут закон, а кружка – старшина,

И самой трезвой голове раз в день она нужна.

Когда зовет на пир гостелюбивый русс,

Он щедро уставляет стол питьем на всякий вкус,

Напитков главных два, один зовется Квас,

Мужик без Кваса не живет, так слышал я не раз.

Приятно терпок он, хотя и не хмелен.

Второй напиток – сладкий Мед, из меда сотворен.

Когда идет сосед соседа навестить,

Он на закуску не глядит, лишь было бы что пить.

Напившись допьяна, ведет себя, как скот,

Забыв, что дома у печи его супруга ждет,

Распущенный дикарь, он мерзости творит

И тащит отрока в постель, отринув срам и стыд.

Жена, чтоб отомстить, зовет к себе дружка,

И превращается в содом дом честный мужика.

Не диво, что живут в невежестве таком,

Божков из древа состругав теслом и топором.

На Идолов кадят, а Бог у них забыт,

Святой Никола на стене им больше говорит.

Считается у них за грех и за порок,

Коль нету в доме образов – покрашенных досок.

Помимо тех досок, на стогнах тут и там

Стоят дощатые кресты, и бьют челом крестам,

И крестятся на них, и бьют челом опять:

Такого пустосвятства, друг, нигде не отыскать.

Тут ездят все верхом – и господин, и раб,

И даже, что для нас чудно, немало дев и баб.

В одеже яркий цвет предпочитают тут,

Кто побогаче – в сапожки на каблуках обут.

Все женщины – в серьгах, и в том тщеславье их,

Чтобы украса их была украснее других.

Осанкою важны, на лицах – строгой чин,

Но склонны к плотскому греху, к распутству без причин.

Средь них, кажись, никто и не почтет за грех

Чужое ложе осквернить для собственных утех.

Зато презренный тот невежа и грубьян,

Кто денег не дает жене купить себе румян –

Румян, белил, помад и дорогих мастей

Для щек немытых, для бровей, для губ и всех частей.

И честная жена (коль можно честных жен

Меж них сыскать) не отстает, хоть людям и смешон

Известки на щеках чуть не в два пальца слой:

Блудница грязь, не поскупясь, замазала сурьмой.

Но те, что половчей, весьма изощрены,

Хоть слой белил на коже их не меньшей толщины,

Так намалеван он хитро, не напоказ,

Что может обмануть легко и самый острый глаз.

Дивился я не раз, какая блажь, Бог весть,

Их нудит лица залеплять, живьем в духовку лезть,

Когда и без того, хоть в будничные дни,

Как в Пасху или под венец, разряжены они.

Сдается, русский муж имеет свой барыш

С их гордости: в таком плену с чужим не пошалишь!

Здесь, Данси дорогой, кончаю я писать,

Мужчин и женщин сей земли хотел я описать.

О прочих же вещах (какие видел сам)

Позднее расскажу тебе или другим друзьям,

Дам честный я отчет про весь Российский край;

Засим расстанемся, мой друг; будь счастлив – и прощай!

II

Спенсеру

Есть ложные друзья, у них простой закон:

Как с глаз долой любезный друг, так и из сердца вон.

Но я тебя любил неложно, всей душой,

Досадой горькой было мне прощание с тобой.

Не упрекай, мой друг, что я тебя забыл,

Письмо докажет лучше слов, что я таков, как был.

Я вспоминаю день, когда я уезжал,

В последний миг, шагнув ко мне, ты крепко руку сжал

И попросил одно: пиши, не забывай,

Пришли мне весть, каким нашел ты тот далекий край.

Сей край зело велик, лесов дремучих тьма,

Но сеять мало годных мест, земля скудна весьма.

Все глина да песок да неудобья тут,

Хотя и сеют тут зерно, да слишком рано жнут.

И сушат хлеб в снопах, спеша, чтобы скорей,

До наступленья первых стуж, убрать его с полей.

Зимой тут холод лют, морозы таковы,

Что всюду лед, и не сыскать в лугах клочка травы.

Тогда коров, овец и весь домашний скот

Мужик к себе заводит в дом и пуще глаз блюдет,

И кормит, и хранит под крышей до весны,

Когда ни клеть, ни теплый кров им больше не нужны.

Семь месяцев зима, и холод столь велик,

Что только в мае на поля идет пахать мужик.

Кто умер той порой, богат иль беден он,

В гробу из шкур до теплых дней лежит непогребен.

Причину же сего нетрудно объяснить:

Земля зимою как скала, ее не продолбить.

Хотя по всей стране так много леса тут,

Что будь ты нищим, а досок на гроб тебе найдут.

Быть может, что тебе, дружище, невдомек,

Как может тело, не гния, лежать немалый срок.

Поверь, что так и есть, разгадка же проста:

Тела усопших мертвецов скрепляет мерзлота,

И вплоть до вешних дней, закоченев как пни,

Без удрученья для живых, покоятся они.

Скажу уж заодно о том, каков их скот,

С английскою скотиной он в сравненье не идет.

Коровы и быки – сплошная мелкота,

Вкус у говяды водянист, бифштексу не чета.

Овечки так худы, что жалость – видеть их.

Зато вокруг обилье птиц, болотных и лесных.

Дичь есть, но вот беда, во всей их стороне

Не сыщется ни одного, кто знал бы толк в стряпне.

О вертеле никто здесь даже не слыхал,

Любую дичь суют в горшок – да в печь, и кончен бал.

Ни кружек нет у них, ни оловянных блюд.

Березовые чашки сплошь, из них едят и пьют.

Всегда у мужика на поясе висит

Березовая ложка, нож, – и это им не стыд,

Ведь даже знатный русс в одежде дорогой,

И тот – без ложки и ножа из дома ни ногой.

Дома их, доложу, не очень велики,

Но для того, что тут зимой сугробы высоки,

И от больших снегов кругом белым-бело,

Жилища ставят на холмах, чтоб их не занесло.

Тут камень не в ходу, взамен его мужик

Из бревен складывает дом, скрепляя их впритык.

А между бревен он упихивает мох,

Чтобы не дуло из щелей, – обычай сей неплох.

Вершат досками сруб, а сверх того – корой,

Чтоб защититься от дождя и слякоти сырой.

На случай сильных стуж в любой светелке печь,

Дрова дешевые у них, так можно много жечь.

Английского стекла тут не заведено,

Но камень есть такой Слюда, чтобы вставлять в окно.

Нетрудно получить его тончайший слой,

Он расщепляется легко, сшивается иглой

И, раму обрядя, дает изрядный свет:

Сей камень дешев и хорош, в нем недостатка нет.

Главнейший угол тот, где бог у них висит,

Хозяин дома никогда в том месте не сидит.

Когда же входит гость почетный в этот дом,

Он должен кланяться сперва и богу бить челом.

Его сажают там и могут на ночлег

Под самым богом поместить, коль важный человек.

Чтоб спать, медвежий мех ему хозяин даст,

А что под голову подкласть, уж кто во что горазд –

Хоть сумку, хоть седло. Таков обычай тут,

Не стелют руссы простыней, подушек не кладут.

Я много размышлял, мой друг, на сей предмет,

Ведь в мягком пухе и в пере у них нехватки нет.

Настолько, видно, жизнь сурова в их стране,

Что опасаются они изнежиться во сне.

Вот (часто думал я) тебе б тут побывать, –

Когда бы столько ты дерзнул, чтоб на медведе спать,

Как спали мы вдвоем со Стаффордом. И все ж

Мы выспались (хвала Творцу!), и был ночлег хорош.

На этом завершу короткий свой отчет,

Что говорить, сей край студен, и дик его народ.

О прочем не пишу, остерегусь, увы! –

Чтоб ненароком не сломать пера и головы.

О том, что умолчал, ты догадайся сам,

И так уж много я рискнул доверить сим стихам.

Когда б не важность дел, я б размахнул пером

И без оглядки написал про все, что зрю кругом.

А впрочем, по когтям узнают львиный нрав:

Суди же, милый, о большом, о малом прочитав.